«поспеть за богом»
жүктеу/скачать 2.15 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- (издание Саuх-Verlag, Швейцария, 1961 г.)
- Григорий Померанц
| «ПОСПЕТЬ ЗА БОГОМ»
Теория и практика морального перевооружения». ГРИГОРИИ ПОМЕРАНЦ (Россия), ТЕОФИЛ ШПЕРРИ (Швейцария), ЛЕЙФ ХОВЕЛЬСЕН (Норвегия) “Добро - без границ” Международное благотворительное общественное информационно-просветительское движение, при содействии Caux Pullignina House LUZERN, Издательство агентства "ПРОВ-ПРЕСС"1997, Москва. 
Фотография Фрэнка Н. Д. Бухмана публикуется из книги "Fur eine neue Welt" (издание Саuх-Verlag, Швейцария, 1961 г.)"Бог — это самое современное изо всего, что есть. Мы должны бежать изо всех сил, чтобы поспеть за ним". "Один человек вместе с Богом — это уже большинство". /Из высказываний Фрэнка Бухмана/ Григорий Померанц(Россия) ДУХОВНОЕ ДВИЖЕНИЕ С ЗАПАДАДуховное движение, идущее с Запада, да еще начатое американцем, — одно это способно вызвать у русского читателя усмешку. Известно, что с Запада — закон, а свет — с Востока... Впрочем, иронии хватало и в Европе. Даже дом, в котором происходят конференции Общества по моральному перевооружению, вызвал насмешки. Габриэль Марсель, примкнув к движению, вынужден был объяснить, что здание Гранд отель де Ко (несколько напоминающее пряничный домик или иллюстрацию к детской сказке) было предназначено на слом и куплено по дешевке, на средства, собранные сотней семей швейцарцев, а выстроить что-то другое средств просто не было. Предисловие Марселя к сборнику "Новая надежда для мира" написано в форме ответа трем друзьям. "Вы были поражены и опечалены, — пишет французский мыслитель — услышав, что я связал свою судьбу с Обществом по моральному перевооружению... Вы думали про себя: "Он состарился. Он уже несколько "бывший"... "Эта мысль объединяла все три письма. Хотя выражения, выдвинутые свободомыслящим католиком и протестантом, были разные. Марсель признает, что идеология Оксфордской группы (из которого выросло Общество) показалась и ему наивной. Познакомившись с "Оксфордцами" в 1933 году, он не нашел ничего нового в четырех принципах: "абсолютная честность, абсолютная чистота, абсолютное бескорыстие и абсолютная любовь". Хочется прибавить, что и я не вижу здесь нового слова. Дух Нагорной проповеди, из которой принципы были выведены, не сводится ни к этим, ни к каким другим принципам. Слова Христа, так, как они были сказаны, больше говорят сердцу, и еще больше захватывает личность Христа.- Именно личность Христа — слово, которое было у Бога. Мне всегда вспоминается в этой связи парадоксальный символ веры Достоевского: "Если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше было бы оставаться с Христом вне истины, чем с истиной вне Христа" (слово "истина" здесь поддается замене на "принцип", "система идей"). Реплики Христа — импровизации, отклик целостной глубины на вопрос, на вызов. Другой вызов — и всплывут другие слова, без всякой заботы о системе. Так строятся все Главные книги — Евангелие, Коран, Гимны Вед... Принципы, сформулированные Оксфордской группой, могли завершиться еще одной системой после тысячи других систем. Но этого не случилось. Противоборствующая сила выразилась — может быть, не совсем ловко — в эпитет "абсолютный". Именно эпитет был знаком движения, действия, неразрывности слова и жизни, немыслимости веры без дел, — т.е. самой сути того, что начала Оксфордская группа. Эта группа с самого начала была не идеологией, не организацией, а движением, движением духовной открытости. Что означает духовная открытость, будет, возможно, яснее по мере чтения. Марсель почувствовал перекличку практики оксфордских встреч с одним из важнейших направлений своих духовных поисков, и цитирует эссе, в котором это направление лучше всего выразилось. "Важен процесс, — писал он там, — в котором я осознал себя как неповторимую цельность. Само слово "воспоминание" подсказывает это; но это осознание, это возвращение к себе имеет скорее смысл отдачи себя на волю или капитуляцию перед чем-то без способности найти необходимое слово — чему. Дорога обрывалась с первого шага... В сердце тишины я созерцал свою жизнь. В каком-то смысле я созерцал ее извне... и это был акт ухода, я забирал с собой и то, чем я был, и возможно то, чем не была моя жизнь. В этот миг тишины душа покоилась и ждала. Я ничего не разглядывал и не исследовал. Это был миг внутреннего обновления... Здесь есть какой-то парадокс, какая-то тайна; ибо "Я", в которое я отступаю, перестает принадлежать себе самому". "Я был вполне готов принять, — продолжает Марсель, — что в миг покоя голос, который мы слышим, — не наш собственный. И это не все. Было и нечто другое, в чем я находил ПРАКТИЧЕСКИ ПЕРЕЖИТУЮ (подчеркнуто мной, - Г.П.) близость с нашими собственными поисками и убеждениями. Я имею в виду встречу, или — чтобы сказать точнее — тот акт, в котором глубинное сознание личности, ее воля к лучшему миру может раскрыться в присутствии другого... Те, кто хорошо знают мои эссе, сразу заметят, что открытость в ответ другому — в точности та ИНТЕРСУБЪЕКТИВНОСТЬ, которая играет центральную роль в более поздних работах, хотя кажется тогда я еще не использовал этот термин". Чета Марсель стала посещать встречи Группы в одной из парижских квартир. Однако многое разочаровывало. Приходило слишком много любопытных, и временами искусственным казалось усилие "вызвать себя на личное свидетельство или даже покаяние... Кроме того, участники встреч находили тогда (совершенно напрасно), что все сказанное должно быть "позитивным", а критические замечания казались негативными и подозрительными". Камерные встречи потеряли свое обаяние. А их способность повлиять на политические события казалась равной нулю. Позицию Марселя изменили, в пятидесятые годы, беседы с государственными деятелями, говорившими о влиянии Морального Перевооружения на политические процессы в Европе, в Азии и Африке. Некоторое время он, впрочем, не решался приехать в Ко, опасаясь, что мелочи повседневной жизни вызовут его разочарование, как это уже случилось в Париже. Потом поехал и убедился, что опасения были напрасны. Общество вышло из куколки кружко-вости, жизнь его обогатилась, расширилась, и дух, который царил в Горном доме, захватывал. Мой собственный опыт, сорок лет спустя, подтверждает впечатления Марселя. Стиль общения, созданный Бухманом, сохранился. Об этом — несколько позже. А здесь — продолжим "Заверительное письмо". "Я должен теперь ответить на ваши вопросы, в особенности на главное возражение, которое, в той или другой форме, возникает во всех трех письмах. Чего можно ждать от такого движения? Или более конкретно: как серьезный мыслитель вроде меня не замечает бросающейся в глаза инфантильности? Я отвечаю: надо строго различать инфантильность и простоту (хотя это практически может оказаться трудным). Для меня простота — положительное качество, ценность которого остается непризнанной в нашем мире, запутавшемся в собственной сложности. Разумеется, необходимо тщательно разделить сферы, где сложность — неизбежная цена любого реального прогресса, и те, где она буквально гибельна... Там, где господствует техника.., невозможно избежать сложности; сложность, видимо, единственный путь к максимальной точности, сложность в расчетах и в инструментах, ставших возможными благодаря этим расчетам, но очень мало людей понимает, что все меняется, как только мы вступаем в область ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО. Разумеется, слово ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ не однозначно... Если я думаю о человеке как машине или системе механизмов, я вынужден признать чрезвычайную сложность процессов, протекающих в нем. Однако следует ясно осознать, что делая это, мы перестаем думать о нем, как о ЧЕЛОВЕКЕ. Я не могу думать о нем таким образом, не забывая самого существенного — что человек способен сознавать — я не говорю: творить — ценности и цели и действовать в согласии или в разладе с ними". Здесь очень многое хотелось бы прибавить: о философии диалога (мы рассмотрим ее ниже) или просто сказать о человеке как о целом. Но, возможно, Марсель прав, избегая этого понятия; оно не всем ясно. Только во "Сне смешного человека" люди интуитивно понимали, что такое Целое. Зато У НИХ НЕ БЫЛО ХРАМОВ. А на нашей планете нельзя без храмов, без святынь, без ценностей и целей. "Как только вы это сказали, — продолжает Марсель, — вы перестаете думать о человеке, как о машине. Вы поймете важность этого, ибо для моих друзей решающий опыт — преображение, не мимолетное чувство перемены, а решительное изменение личности... Вы можете сказать, Роже, что в этом нет ничего нового, что ЧУВСТВО перемены мало что меняет. Но в иных случаях человек, переживающий подлинное чувство перемены, становится "радиоактивным" (я нахожу эту метафору Марселя очень удачной. Таким "радиоактивным" показался мне с первого знакомства Лейф Ховельсен. Я могу повторять вслед за Марселем): "Люди, встреченные в Ко, не просто переменились: они приобрели тайную силу, живущую в них помимо воли. Я боюсь, что термин "сила" не совсем удачен, он часто вызывает ложные толкования. Может быть, лучше сказать "активное присутствие" — если вы знаете, какую важную роль "присутствие" играет в моих работах; "присутствие", которое можно назвать даром, светом, действующими почти незаметно..." Действительно, многие люди в Ко, с которыми я беседовал, оставили во мне чувство "присутствия". Разумеется, не все 500—600 человек, собравшиеся на трапезу, но очень многие. И они задавали тон". "Есть и другое возражение — ваше, Поль, — продолжает Марсель. — Мои слова о новом человеке почти наверное вас шокировали. Ибо для верующего новый человек — это человек, обновленный Благодатью. И видимо ваш главный упрек Моральному Перевооружению, что это разновидность натурализма. Не опасаетесь ли вы, что тварное там наделяется силой, принадлежащей одному Богу? Я отвечу: Прежде всего, то, с чем мы сталкиваемся, это не богословие, хотя бы в самой рудиментарной форме, и еще меньше философия; это опыт. И позвольте прибавить, что в каждом случае, идет ли речь о христианах или мусульманах, этот опыт сознается как дар Бога... Радость, которая лучится с лиц, особенно с юных, по-моему прямо свидетельствует об отданности воле Бога. Я не знаю другого места, где вы с такой полнотой соприкасаетесь с подлинной свободой, со свободой в Боге. Но, без сомнения вы, Терри, атакуете меня здесь. "Бог, — скажете вы, — но какой Бог? Какая-то вялая форма протестантизма?" Я с полной уверенностью отвечаю: ни в какой мере... Никто здесь никого не пытается обратить и по одной очень простой причине: это не религия и не секта. Вы возразите, что здесь есть нечто, выходящее за рамки одной морали. Ибо каждый пытается услышать, затихая, если не само слово Божие, то нечто близкое к сути Его заповедей. Здесь необходимы некоторые разъяснения. Бесспорный факт, что почти все те, кто после встречи с Бухманом или его последователями почувствовали необходимость нового уровня мысли и жизни, даже если они начинали с толкования своего опыта в терминах совести и сознания, приходили к признанию, что на этом нельзя остановиться, и признавали свою зависимость от чьего-то высшего, что они называли Богом. И те, кто в детстве получили религиозное воспитание, почти всегда возвращались к своей собственной церкви, тогда как другие, я полагаю, выбирали церковь, дух которой был ближе к новому направлению их жизни. В любом случае они рассматривали свой религиозный выбор как следствие или завершение их внутренней перемены. Я считаю важным подчеркнуть это, чтобы раз навсегда покончить с ложной идеей о движении как новой религии или секте..." Бухману действительно удалось создать нечто, требующее новых слов. Это духовное движение без всякого сектантства, без всяких тенденций к сектантству (прошло сорок лет; сектантства и сегодня нет). Движение без устава, без записанных правил. Общество без бюрократии, связанное только стилем жизни, бросающимся в глаза на конференциях, когда несколько сот людей, съехавшихся в Ко, за один-два дня становятся хорошо организованной общиной из нескольких дружных "семей", связанных не вероисповеданием, а языком общения. Через 8-10 дней одна смена уезжает, прибывает другая — белые, черные и цветные, христиане, мусульмане, буддисты, - и снова учатся друг у друга, учатся практическому сотрудничеству, начиная с чистки овощей до постановки пьес. Все это складывалось постепенно, без заранее составленного плана. Во время второй мировой войны Фрэнк Бухман и несколько его друзей уединились у озера в горах Сиерра Невада. В тишине Бухман пытался понять, что делать после войны, на обломках, которыми она кончится. В доме не было прислуги. Естественно сложилась коммуна. Каждый делал все. В небольшом кружке это легко получается. Но благодаря духу открытости, царящем в Обществе, этот же порядок установился и в Горном доме. Коммунисты, приехавшие из Западной Германии в конце сороковых годов, были потрясены. Без всякой классовой борьбы осуществлен идеал, о котором писал Ленин: группа цивилизованных людей, без всякого государства, без всякой власти создает общественный порядок. Порядок, основанный на духовной близости поверх вероисповеданий. Бригада, связанная по работе, обычно составляет и духовную семью, в которой продолжаются оксфордские традиции духовной открытости. Для этого выделяется час (с 11 до 12 утра). Я участвовал в занятиях германоязычной общины, заходил иногда в англоязычную. Той искусственности, которую заметил Марсель на парижских посиделках 30-х годов, не было и следа. Я восхищался тактом руководителя германоязычной группы, Ханца Крига (с которым мы, слава Богу, не встретились в Сталинграде, в 1942 году, когда ему покалечило руку). Такое же впечатление осталось от англо-русской группы, дух открытости был всюду. Есть несколько видов межконфессионального диалога: на уровне князей церкви, с их заботами о достоинстве, о протоколе, о верности традиции; на уровне религиозных мыслителей, которым вся плоть веры не очень важна — важен только дух; и на уровне простого сердца, готового объединиться с Другим, узнавая его не по символу веры, а по захваченности общим делом любви. Бухман создал именно третье. Как это ему удалось — тайна личности, не раскрывшаяся полностью ни в какой из его публичных речей. Больше всего говорят рассказы о его встречах с глазу на глаз, отдельные реплики. Читая, как он "пронзал" людей и захватывал их, я вспоминаю князя Мышкина. В каком-то повороте это Мыш-кин, в другом — практичный американец, подбиравший из своих друзей будущих деятелей побежденной Германии. Смерть его многое унесла. Но живет движение (по-прежнему без членских билетов); регулируется только приезд в Горный дом: больше известного числа он не вмещает. По-прежнему в этом доме живет самоорганизующееся человеческое общество. Не конфессиональное. Не этническое. Даже не европейское. После второй мировой войны в него втянулись все континенты. Мне пришлось чистить морковь с ведан-тистом, вспоминая упанишады, и обедать со священником из Заира, сравнивая проблемы его страны с проблемами России. Я бы сказал, что все это разноцветное и разноязычное общество можно назвать обществом духовной встречи. И начинается эта духовная встреча с самого обыденного: со встречи в коридоре, лифте; нет безразлично вежливых глаз. Царит сочувствие, готовность оказать дружескую услугу. Как только возникает более определенный личный интерес, вас приглашают вместе пообедать, поужинать, и за час-другой вы становитесь друзьями. Не знаю, думал ли Бухман о новой форме экуменизма; но он ее создал. Участников движения связывает общее дело любви — не фантастическое воскрешение мертвых, предложенное Николаем Федоровичем Федоровым, а преображение живых, выход из подвластности демонам технической цивилизации, возвращение к простоте, способной уравновесить сложность, стремительно несущуюся к хаосу и распаду. Это движение „с религиозным "подтекстом", но без того, что обычно сопровождает религию, — без догм, без структуры, без отталкивания тех, кто входит в другие структуры и верит в другие догмы или ни к какой структуре не принадлежит; в терминах христианства это можно назвать общением в Духе Святом, веющем всюду, воплощением духа межрелигиозного диалога, провозглашенного Вторым Ватиканским собором. Так примерно (еще до собора) увидел его Габриэль Марсель: "это можно рассматривать в перспективе как пережитой экуменический опыт, и этого одного достаточно, чтобы приветствовать его. Я снова вспоминаю молодого мусульманина из Камеруна. Его пребывание в Ко означало, что на несколько дней он ПОБРАТАЛСЯ с христианами. Я подчеркиваю слово "побратался", потому что это одно из тех многих слов, которые стерлись и потеряли свой первоначальный смысл. Здесь оно действительно значит участие в общем опыте пережитого братства. Это нечто гораздо большее, чем то, что обычно называют терпимостью... Это любовь. Мой молодой друг мусульманин почувствовал себя не только "терпимым", но понятым и признанным в его вере". "Я хотел бы прокомментировать этот факт. Человечество переживает в наши дни самый страшный кризис, с которым сталкивалось в своей истории. Крупнейшие эксперты не только оказались неспособны установить мир, достойный этого имени; они, по-видимому, даже не способны осознать, как непостижимо серьезна проблема. Английский дипломат, приехавший в Ко из Женевы, рассказал мне, как конференция по мирному использованию атомной энергии постоянно терзается скрытыми милитаристскими соображениями. И вот, когда ортодоксальные медицинские методы явно провалились, не только наше право, а прямая обязанность обратиться к целителям. И я сказал бы, что Моральное Перевооружение — спасательная команда, чью эффективность нельзя игнорировать, нельзя недооценивать. И так же как все хорошие целители говорят, что странная сила, которой они одарены, есть дар свыше, — так вы и среди наших друзей встретите смирение, секрет которого потерян в мире, со дня на день все более порабощенном техникой. Эта потеря далеко не случайна. Слово смирение не имеет смысла в мире, полностью одержимом техникой и "ноу-хау". Конечно, есть хирурги, которые молятся перед началом особенно тонкой и опасной операции. Но в той мере, в которой они это делают, они перестают быть просто техниками и провозглашают неадекватность техники самой по себе..." Мы возвращаемся таким образом к вопросу: какой характер имеет вдохновение, поддерживающее созданное Бухманом Общество? Можно ли считать, что это своего рода служение Богу? Это вопрос, который Марсель почувствовал в письме Роже. "Или, — мог бы сказать Роже, — мы имеем здесь утверждение, которое нельзя назвать религиозным в строгом смысле слова, и тогда не следует говорить о водительстве Божьем; или мы настаиваем, что изменившийся человек действует под сверхчеловеческим влиянием, и тогда, что бы вы ни говорили, мы находимся в области религии и встает вопрос — КАКОЙ религии?" Марсель отвечает: "Эта дилемма основана на неверном предположении. Переживание, о которых мы говорим.., могут быть объяснены на основе естественного религиозного чувства, способного послужить "общим знаменателем" для христиан, мусульман, буддистов и т.п., но остается по ту сторону религий откровения и даже всякой организованности религии. Впрочем, если Вы настаиваете на изложении моего личного взгляда по этому очень серьезному вопросу, я сказал бы, что по моему мнению — я говорю только за самого себя — вовсе не необходимо принимать буквально идею, что Сам Бог говорит с нами во время душевного покоя. Я хотел бы процитировать в этой связи слова одного из близких мне персонажей, Арно, в моей пьесе "Голодные сердца". Он говорит Эвелине, второй жене своего отца, о своего рода договоре, который он заключил с Существом, превосходящим его, обещав не исследовать тайну, окружившую смерть его матери. "С кем вы заключили этот договор?" — спрашивает Эвелина. "Я не чувствую нужды, — был его ответ, — дать имя своему партнеру. Я только знаю, что сознаю Его присутствие — не человеческое присутствие, не кого-то, о ком я могу говорить, и все же отдельного от меня и знающего меня. Он здесь. Он наблюдает". Я лично думаю, что здесь необходима своего рода сдержанность, ученое незнание (йос1а 1§погап1:1а). Когда в покое мне становится ясно, быть может со всей мягкостью подсказки, что мне надлежит действовать так, а не иначе, нет сомнения, что подсказывает НЕКТО БОЛЬШИЙ, ЧЕМ Я. Но имеет ли здесь смысл вопрос: "КТО ОН?". Я сказал бы, что в этом контексте слово "Бог" имеет прежде всего очень своеобразный негативный смысл: оно означает отказ от постановки подобных вопросов. Или, иначе говоря, этот отказ сам по себе есть "темная сторона луны", аспект НЕВЕДЕНЬЯ некого положительного утверждения, которое не может быть выявлено без искажения его сути. Я не думаю, что надо цитировать здесь идеи Яс-перса о шифрах; то, о чем мы здесь говорим — по ту сторону категорий дискурса, по ту сторону мира Кто? и Какой? Слово "трансцендентное", к несчастью, затаскано; но здесь оно было бы на месте; оно точно описывает "выход по ту сторону", о котором мы говорим. В то же время надо честно признать, что вероятно ни Фрэнк Бухман, ни его последователи не примут оговорок, которые я высказал. Я чувствовал необходимость сделать ясной мою собственную позицию; но я не думаю, что надо придавать слишком большую важность таким расхождениям во взглядах (я думаю, подобные расхождения в выборе слов существуют и между мной и Лейфом — Г.П.). Это легко объясняется тем, что я философ, и забота о строгой интеллектуальной точности, свойственная мне, вовсе не общая обязанность. Следует также заметить, с другой стороны, что абсолютный характер четырех принципов (честности, чистоты, бескорыстия и любви — Г.П.) вытекает из того же выхода по ту сторону или трансцендентности, которые здесь существенны. И стоит заметить, что здесь перед нами, в другой форме, та же самая простота, о которой я говорил вначале. Без сомнения, эта простота доступна только тем, кто заново открыл детское состояние духа, суть которого была в наши дни выражена Пеги. Вас не могла не поразить замечательная черта современности: это миг, когда мировые проблемы, с одной стороны, бесконечно усложнились, а в другом и более глубоком смысле стали крайне просты. Ибо мы все более очевидно упираемся в решающий выбор; выбор не только для отдельных людей, но и для всего человечества; выбор между жизнью и смертью. Ибо впервые в человеческой истории реальной возможностью стало всеобщее самоубийство. И единственное решение, способное исключить самоубийство, это решение придерживаться договора, термины которого укоренены в глубинах человеческой природы — природы, которая раскрывается — это хочется подчеркнуть — только моралистами, а не учеными. Прогресс дегуманизирующих техник, действующих в современном мире, только заслоняет от нас подлинную человеческую природу. Великая заслуга д-ра Фрэнка Бухмана, что он всегда пытался прояснить ее; и влияние, которое он оказал на бесчисленные человеческие жизни — знак его призвания". "В Моральном Перевооружении царит атмосфера возрожденной простоты. Благодаря ему, многие лидеры молодых стран Азии и Африки заново открыли единство морали и политики — тогда как в нашем состарившемся и параличном мире это единство обычно остается блуждающим огоньком, если не говорить об извращенных формах, созданных марксизмом и национал-социализмом, с их тезисом, что цели оправдывают и предположительно облагораживают средства". Габриэль Марсель, видимо, не знал о той роли, которую Бухман сыграл в возрождении Германии и в установлении франко-германского согласия (об этом рассказывал Шперри). Водораздел здесь проходит не столько в пространстве, сколько во времени. В эпохи СТАНОВЛЕНИЯ нового государства (а таким новым государством была и послевоенная Германия) нужен нравственный заряд, нравственный толчок; потом происходит то, что Макс Вебер назвал "рутинизацией харизмы"; в рутинной политике роль нравственного импульса падает; и вместе с тем падает роль Морального Перевооружения. Возникает иллюзия, что людям вовсе не надо меняться, что беличье колесо цивилизации и так вертится, — до тех пор пока новый кризис не схватит за горло. Кое-что здесь лучше видно из нашего русского угла. Если отвлечься от всех его частных особенностей, бросается в глаза главное (по крайней мере, главное для темы, которую мы обсуждаем): без захваченностью верой, идеей, страстью перемены к лучшему не даются. Для таких перемен нужен взрыв энергии. Нужно нравственное усилие, одобренное глубиной души, получившее поддержку там, где рождаются ценности и цели. Во время войны население в тылу терпело несравненно большую нужду, чем сейчас, но люди готовы были терпеть, и не только потому, что боялись чекистов. Совсем без патриотизма, одним великим устрашением, Сталин не выиграл бы войну. Я вспоминаю нравственное оцепенение, вызванное большим террором к 1939-му, 1940-му году. Оцепеневшие люди механически исполняли свои обязанности, но немецкое наступление разрушало сложившиеся связи и страхи; и массы, предоставленные самим себе, легко сдавались в плен. Сопротивлялись те, кто не очень испугались и Сталина. Сопротивлялись те, у кого боль за Россию заслонил страх смерти. И пафос сопротивления захватил страну. В тылу работали по 10-11 часов с пустым желудком не только за страх. Вот этого пафоса перестройка не вызвала. Пафоса борьбы с хаосом. Сознания, что победа зависит от каждого, что за ошибки генералов приходится платить своей шкурой: другого пути нет. Прорабы перестройки не решились сказать (или просто не понимали), чего будет стоить ломка форм собственности, ломка привычек труда — от директора до последнего рабочего. Господствовала въевшаяся в сознание советская вера в указы, издаваемые в Кремле. Борис Немцов упрекал Егора Гайдара, почему тот не объясняет народу необходимости действий, ударявших по интересам миллионов людей. Гайдар отговаривался тем, что объяснять должен хозяин, нанявший его техническим директором. А Ельцин съездил на Запад, увидел, что американцы хорошо живут, и захотел прицепить русский вагон к западному поезду. На этом уровне мыслили многие сторонники реформ. В русский язык вошло несколько сот английских слов, появились спонсоры, спикеры, сни-керсы, однако эти слова не имели магической силы. Они не породили американскую деловитость. Беспорядок воцарился хуже прежнего. И народ стал прислушиваться к противникам реформ. Этот частный кризис, если вдуматься в него, ставит на обозрение общую проблему истории. Все, что мы называем прогрессом, имеет свою изнанку. Чем сложнее общество, тем легче запутаться в его сложности и стать игрушкой демонических сил. А значит, прогресс — это рост духовных и нравственных задач. Империи поставили перед человечеством более трудные задачи, чем жизнь племен, жизнь архаических царств. Ответом были мировые религии. И сегодня мы опять у рокового порога. Катастрофа в Чернобыле — не только знак российской расхлябанности, советской расхлябанности. В какой-то мере это — знак и для других стран. Во всем мире растет разрыв между уровнем сил, попавших в человеческие руки, — технических и интеллектуальных сил — и отставанием ответственности. Перемены, если просто плыть по течению, ведут к расшатыванию нравственных норм и нравственному упадку. Приходится и плыть, и заботиться об укреплении своего суденышка, затыкать дыры, ремонтировать весла и руль. Политические революции прошлого не сталкивались с этой проблемой во всем ее объеме. Двести лет тому назад в Америке нравственный порядок не изменился. Устранено было внешнее препятствие, мешавшее колониям жить своей жизнью. Новый порядок полностью созрел в лоне старого. А в современной России нет сложившегося мира частных интересов, связанных общим нравственным законом, общими правилами игры. Такого мира коммунистическая диктатура не подготовила. Между тем реформы поощряли только одно: частный интерес. Цивилизованных правил игры они не давали, наоборот: полную свободу получали преступные группировки. Не было никакого частного капитала, кроме "теневого", связанного с уголовным миром. Превращение директоров в собственников тоже не могло идти законным, честным путем. Все это вызвало всеобщий сдвиг к морали и практике воров. Вячеслав Игрунов был прав, заметив (в "Общей газете", 1996, N8 10, с. 9), что вместо "моральных принципов" позднего коммунизма (лживых, извращенных, но все же принципов) "было предложено.., одно-единственное — обогащайтесь! Как, каким образом — неважно, главное, чтобы капитал работал, приносил пользу. В сущности, это была идеология отказа от нравственных ценностей... Распад настолько всех устрашил, что началось движение в другую сторону. Вот это неосознанное движение к восстановлению более высоких ценностей и подталкивает значительную часть общества к коммунистам..." Хочется привести отрывок из талантливого рассказа молодой писательницы Маргариты Шараповой. Рассказ от первого лица передает психологию романтически настроенной девушки, нашедшей в коммунистических идеях выход для своих чувств: "Товарищи! Именно с этим теплым словом обращаются к вам члены Компартии Российской Федерации! Пусть "господами" величают себя бывшие партбилетчики, предательский язык которых не осмеливается произнести простое и честное приветствие "Товарищ!". При этих псевдокоммунистах Советский Союз был зашорен "железным занавесом", сегодня они, будучи под новой личиной, опять у руля власти, превратили Россию в страну "железных дверей". Страх, боль и отчаяние в каждой честной семье. И нет их лишь за сейфовыми замками "новых русских" — сейчас время этих мафиозных "господ", совместно с антинародным лжедемократическим режимом кощунственно попирающих Русь. Их знамя — доллар. Их дом — рынок. Их власть — спекуляция. Товарищи! Истинные коммунисты призывают вас не допустить разбазаривания России, уничтожения ее неповторимой духовности и нравственных ценностей, возродить все лучшее, достигнутое великой советской эпохой. Наше знамя — красное. Наш символ - серп, молот и книга. Наш девиз — Россия, труд, народовластие, социализм!" ("Литературная газета", 1996, № 10). Большинство, голосующие за КПРФ — пенсионеры, просто не способные привыкнуть к новому. Но есть и молодые романтики, рванувшиеся к социалистической и националистической риторике из отвращения к наглому богатству. Не таковы ли и "красные бригады" на Западе? Не таков ли бунт западной молодежи против общества потребления?
Сами по себе воды текут только вниз. Чтобы фонтан забил вверх, нужно найти источник повыше или накачать воду на высоту. Этой накачки не было. У церкви появился шанс возглавить и повести за собой возрождение страны. Но не оказалось никакой сильной новой мысли. Снова, как и в годы революции, паралич церкви открыл дорогу коммунизму. На этот раз — "бывшему в употреблении", залатанному и застиранному. И все же, именно коммунистические партии собрали голоса избирателей. Социал-демократия не смогла показать, чем она лучше традиционной партии Ленина-Сталина. А христианская демократия так и не сложилась в политическую силу. Дело не в особенностях коммунистической идеологии в отличие от нацистской или от интегризма (который журналисты назвали фундаментализмом). Дело в их простоте. Кошмарные упростители идут навстречу ожиданиям масс сделать мир простым и понятным. Человек теряется в потоке нового, все более стремительном, и не знает, как использовать новое добро, как оборониться от нового зла. Он теряет понимание, чему молиться, что читать. Ему хочется закрыться, замкнуться в класс, нацию, в несколько простых фраз о борьбе классов или этносов или о борьбе веры с неверием. Он бросается за дудочкой крысолова — и на двенадцать лет или на семьдесят лет находит желанную простоту. Мой друг Александр Мелихов, комментируя рассказ Шараповой, хорошо описал силы, влекущие людей в массовые тоталитарные движения. "Первая — простое человеческое одиночество, холод которого гонит искать в толпе хоть какого-то тепла. Вторая — своеобразная честь, заставляющая "продолжать дело отцов"... И третья причина — некий метафизический голод, "экзистенциональный вакуум", тоска по какому-то иному бытию..." Кто-то (кажется, аббат Дюверже) сказал, что революционность — это мистицизм, повернутый от неба к земле. Мелихов пишет о том же: "Человек, которому "нужно то, чего нет на свете", может искать утоления своего неясного голода, стараясь сделаться сопричастным чему-то грандиозному, всемирно-историческому, для него политика — не просто "работа как работа", средство достигнуть конкретных результатов, а возможность доставить себе воодушевляющие (пускай трагические) переживания; поэтому рациональные аргументы всех Хайеков, показывающих, как экономическая система социализма неизбежно влечет за собой всеобщее рабство, производит на него не большее впечатление, чем на наркомана лекция о вреде героина, ибо он ищет переживаний, а не результатов. Нынешняя либеральная идеология прямо противоположна тому, в чем нуждаются политические наркоманы: она не сулит ничего грандиозного, а просто "нормальную жизнь" (именно ту, в которой наркоман не находит себе места), она не обещает разом покончить со всеми мировыми безобразиями, а больше советует каждому устраивать собственные дела, она не стремится объединить народ для универсальной великой цели, подчиняя "отсталую часть" населения "передовой", — она всего лишь развязывает руки творческому меньшинству, пассивному же большинству обещая выигрыш в отдаленном будущем (да и то не очень уверенно. — Г.П.), — и т.д. Вся эта деглобализация подобна наркотической ломке для тех, кто жаждет пламенности или праведности, прикасаясь к чему-то грандиозному и ослепительному. К счастью, этих "аристократов духа", которых к тотальному и тоталитарному толкают подобного рода нематериальные мотивы, всегда бывает немного — их достает обычно на закваску... остальную массу составляет гораздо более простая публика... Все возможные разновидности фашизма в широком смысле этого слова — красного, коричневого, белого, зеленого — можно определить как бунт простоты против непонятной и ненужной, а потому враждебной ("паразитической") сложности социального бытия. Для "простого" человека в мире ужасно много лишнего — белоручки, нытики, чиновники, журналисты, доценты... Если он токарь — для него может оказаться паразитом всякий, кто не стоит у станка.., если он крестьянин — в паразита может превратиться и токарь... Фашизм есть стремление части какого-то многосложного целого уничтожить либо, в лучшем смысле, подчинить своему диктату остальные органы... Не исключено, что наступление фашизма — неустранимая опасность всякого общества, где широкие массы всерьез участвуют в решении вопросов, в которых еще ни разу не сошлись мудрецы. Быть может, эта опасность даже нарастает, ибо разрыв между сложностью реальности и возможностями ее постижения средним и даже выдающимся умом только увеличивается... Полезной антифашистской прививкой могло бы даже оказаться представление о том, что мир безысходно трагичен, что Зла, которое нужно отрезать и выбросить, просто не существует, что оно растворено во всем, или, если угодно, Зла вообще не существует, а существует лишь гипертрофия необходимого, но честного добра" ("Литературная газета", 1996, № 14, с. 3). Последняя фраза — кивок в мою сторону; но философия Августина, которая мне близка, сразу переосмысляется в духе собственного трагического мироощущения. Здесь мы с Александром Мелиховым расходимся. Я верю в достижимость царствия ВНУТРИ НАС. Он не верит. Но проблема упростителей — наша общая. Более того: она и на Западе не решена. И Запад смотрит на нее с растущей тревогой. В России мы просто "впереди планеты всей", уже сегодня уперлись в стену, о которую или разбиться, или перепрыгнуть. Нам сегодня, сейчас необходимо "творческое меньшинство", нашедшее опору в самом себе, нашедшее внутреннее равновесие г потоке перемен и способное уравновесить разрушительные силы развития. Будущее нам явно не обеспечено. Но оно и никому не обеспечено, даже тем, у кого сегодня все в порядке. В этом — основное отличие вызова XXI века от других веков. Мы стоим перед угрозой глобальной катастрофы. В России она смотрит в глаза непосредственнее, чем где бы то ни было, но угроза — глобальная. Только величайшее напряжение духа и величайшая сила Божьей помощи способны совершить чудо и удержать над пропастью перекошенный мир. Один из уголков этой задачи: научиться жить в мире открытых вопросов. Научиться искать истину, единый дух в диалоге пророчеств и систем. И отнять у дьявола ту закваску, которую он бросает в тесто, тех интеллигентов, которые выносят наружу свой внутренний хаос и превращают в организованную силу народный бунт. Что значит войти в открытое общество? Это значит не искать в нем готовых решений. Готовые решения, предписанные роли остались в прошлом. Открытое общество - это общество открытых вопросов, все новых и новых вопросов, растущих, как снежный ком, и нарастающей воли ответить на новый вызов. Таков, по крайней мере, идеал. Такова королевская идея, с которой Запад боролся за преобладание в мире и достиг его. На нынешнем Западе она выдохлась, и большинство плывет по течению. Нам так нельзя. Мы уже сегодня — в порогах и без взрыва энергии опрокинемся вверх дном. Но то, что для нас сегодня, для Запада - завтра. Когда еще больше углубится экологический кризис. Когда шире разверзнется пропасть между "золотым миллиардом" высокоразвитых стран и несколькими миллиардами людей, бьющихся в порочном кругу нищеты. Их отчаянье и сегодня оборачивается террором. Завтра весь мир может оказаться в пламени взрывов. Сумеет ли Запад стать лидером в повороте к братству? Для этого он сам должен очень глубоко перемениться. И Общество по моральному перевооружению стоит перед огромной новой задачей. Оно еще только приступает к ее выполнению. И думая об этой задаче, надо заново оценить и переоценить опыт прошедших пятидесяти лет. * * *
Наследство Бухмана - это не ортодоксия, не принципы, которые легко пересказать, а ортопраксия, рассыпающаяся на десятки примеров. Принципы были, они сформулированы и высказаны в речах, но подобные принципы много раз высказывались. Запоминается, врезается в память другое: короткая фраза, несколько слов, сказанных так, что собеседник изменился - а вслед за ним энергия перемены захватила других. Во всем этом был секрет слова, родившегося здесь и теперь, передав искру из глубины одной личности в глубину другой. Невозможно почувствовать то, что произошло, вдумываясь только в сказанные слова, не вжившись в обстановку встречи. Вот несколько примеров. Они отчасти совпадут с теми, о которых пишет Теофил Шперри в книге "Динамика из тишины". Но мне хочется поставит их в несколько иную связь. Я использую текст юбилейного издания, подготовленного к пятидесятилетию Морального Перевооружения. Во время второй мировой войны Фрэнк Бухман подолгу уединялся на одном из американских озер. В глубоком молчании он достигал уровня, свободного от ненависти, владевшей воюющими странами. И первый его вопрос друзьям, превратившим Гранд отель де Ко в Горный дом, место конференций будущего общества, были слова, вызвавшие шок: "Где же немцы?" Чувствуя сопротивление, Бухман прибавил: "Никто никогда не сможет восстановить Европу без немцев". Один из ветеранов войны, присутствовавших при этой сцене, был глубоко оскорблен. "Сказанное произвело ошеломляющее впечатление, многие лица выражали возмущение, гнев. Ужин в этот вечер был очень мрачной трапезой, многие были необычно молчаливы", - вспоминал этот человек впоследствии. Еще труднее было французам. Ирэн Лор долго сопротивлялась самой идее поездки в Ко. В двадцатилетие между двумя мировыми войнами она пыталась содействовать франко-германской дружбе, приглашала детей из Германии на каникулы. Когда же танковые дивизии вторглись во Францию, она стала активной участницей Сопротивления и ежедневно рисковала жизнью. Ее сына Луи пытали. По ее словам, "они испытали все средства, но он не заговорил. Состояние, в котором мы нашли его? Он был полной развалиной." Приехав в конце концов в Ко и увидав там немцев, она собиралась немедленно уехать. Их присутствие было невыносимо. Помешала случайная встреча с Фрэнком Бухманом. "Мадам Лор, вы социалистка, - сказал Бухман (она была членом исполкома Социалистической партии). - Как вы хотите восстанавливать Европу, если отвергаете немецкий народ? Какого единства вы хотите?". "Если бы он пожалел меня или посочувствовал мне, я бы уехала", - рассказывала она позже. Бухман говорил "как власть имеющий". Он не был старцем или гуру, и мадам Лор не была его послушницей, но отношения, сложившиеся между ними в этот миг, можно сравнить только с религиозной встречей. Ирэн Лор вернулась в свою комнату и провела трое суток без сна, в мучительных размышлениях. Затем она согласилась пообедать вместе с немкой. Трапеза началась в полном молчании. Обливаясь потом, госпожа Лор стала рассказывать, что ей пришлось пережить. После этого она впервые подняла глаза на сидящую рядом женщину и сказала: "Я говорю вам все это, мадам, потому что хочу освободиться от своей ненависти". Немка оказалась вдовой Адама фон Тропа, участника заговора против Гитлера. Она тоже помолчала, а затем описала, что ей пришлось пережить в тюрьме, когда ее мужа повесили, а их детей отправили в детский дом, сменив им имена и фамилии. "Сейчас я нашла их и воспитываю так, как могу. Я понимаю, что наше сопротивление было недостаточным или несвоевременным. Именно поэтому вы страдали так ужасно. Простите нас, пожалуйста". Госпожа Лор сама удивилась, когда услышала себя, предлагавшую вместе помолиться. "О Боже, - молилась она, - избавь меня от ненависти, чтобы мы могли строить лучший мир для наших детей". На следующий день госпожа Лор выступила с трибуны конференции и сказала: "Я так ненавидела немцев, что хотела бы, чтобы Германия была стерта с карты Европы. Но тут я увидела, что я была неправа в своей ненависти. Я прошу всех присутствующих здесь немцев простить меня". Один из присутствующих немцев вспоминает: "Я не мог спать несколько ночей подряд. Все мое прошлое бунтовало против мужества этой женщины. Неожиданно я осознал, что есть вещи, за которые мы никогда не сможем расплатиться ни как отдельные личности, ни как народ. И все-таки мы с друзьями поняли, что она указала единственный путь, открытый Германии. Основанием для создания новой Европы может быть только прощение". Через несколько дней группа молодых немцев сказала госпоже Лор, "как им было стыдно за все страдания, которым по их личной вине подверглась она и ее народ". Мадам Лор и ее мужа пригласили в Германию. В течении 11-недельного своего пребывания там чета Лор выступила на двухстах митингах и собраниях, включая десять из одиннадцати парламентов германских земель. Дух примирения, шедший из Ко, помог созданию Европейского Союза. Сейчас, когда этот союз стал привычным фактом, трудно представить себе, как много раз все висело на волоске. В январе 1950-го года Жан Моне, разрабатывающий план соглашения, сказал Роберу Шуману, после одной из напряженных встреч в Бонне: "Мы на грани такой же ошибки, как в 1919 году" (то есть унижения Германии, которое проложило дорогу Гитлеру). Когда план был подписан, Конрад Аденауэр писал Бухману: "В последние месяцы, после весьма трудных переговоров, мы подошли к завершению этих важных международных соглашений. При этом Моральное Перевооружение сыграло невидимую, но эффективную роль в преодолении различий между переговаривающимися сторонами, постоянно напоминая об основной цели мирного соглашения, которая состоит в поисках общего блага". Это ни в коем случае не гипербола. Один из сторонников франко-германского сближения, Робер Шуман, в 1949 году говорил Бухману, что не знает, кому в новой Германии можно доверять. В ответ Бухман дал ему список "некоторых замечательных людей", бывавших в Ко. Эти люди и стали партнерами Франции. Через несколько месяцев Шуман написал предисловие к французскому изданию выступлений Бухмана. Он определил там три аспекта созданной в Ко программы: создавать "моральный климат, в котором может процветать истинное братское единство"; понимать, что необходимо "для того, чтобы объединить людей" и готовить "бригады обученных людей, апостолов примирения и строителей нового мира". Это, как он писал, было "началом перемен, имевших далеко идущие последствия..." После смерти Бухмана в правительственном бюллетене ФРГ было написано, что он "возвратил Германию в круг цивилизованных народов. Происходящее в Ко стало одной из великих моральных сил, которым мы обязаны нашим новым положением в мире... Фундамент взаимопонимания между Германией и Францией был заложен первыми встречами немцев с французами в Ко". "Бригады обученных людей, апостолов примирения и строителей нового мира" описаны в книге одного из них, Лейфа Ховельсена. Здесь мне хочется упомянуть один спонтанный шаг к классовому миру, также имевший важные последствия. Ганс Дют-тинг, директор угольной компании Гельзенкирхен, навестил Ко в 1949 году, как он предполагал, для отдыха в горах. Неожиданно захваченный духом, царившим в Горном доме, он после возвращения выложил на стол перед представителями рабочих все карты администрации "так, чтобы не скрывать больше ничего, даже мелочей. В результате чрезвычайно выросло доверие между рабочими и администрацией". Дюттинг стал просить совета у рабочих в трудных случаях, встававших перед ним. В 1950-м году председатель совета рабочих его компании Пауль Дикус назвал деятельность Дюттинга "чем-то совершенно новым", открывавшим дорогу для замечательных социальных программ. Начинание Дюттинга было одним из толчков к совместному управлению при равном представительстве рабочих в советах директоров крупных компаний. Начиная с 1950 года, Ко посещали большие делегации из Японии. Дух Горного дома помог Японии найти общий язык в отношениях с Филиппинами и в ряде внутренних конфликтов {между рабочими и предпринимателями, между конкурирующими компаниями). Не все повороты были такими драматичными, как с Ирен Лор. Достаточно того, что встречи в Ко, чувство реальности братского духа, о котором обычно только говорят {и часто говорят лицемерно), подталкивали духовный поворот. Многие люди, если можно так сказать, полуоткрыты к свободе от страстей, к примирению. И попадая в Ко, они раскрываются полностью, приобретают уверенность, что примирение и согласие возможны. На первый взгляд, волны насилия, перекатывающиеся по Азии, Африке и Латинской Америке, опровергают всех миротворцев, от Ганди до Бухмана. И все же были случаи, когда Моральное Перевооружение добивалось мирного выхода из конфликта. Таким было участие Бухмана и его команды в деколонизации Марокко и Туниса. Мохамед Масмуди, первый посол Туниса во Франции, признавал, что "без Морального Перевооружения Тунис был бы сейчас в состоянии смертельной войны с Францией..."Моральное Перевооружение упорно наводило мосты между белыми и черными в ЮАР (это дело начала еще Оксфордская группа). В 50-е годы в контактах участвовал Нельсон Мандела, нынешний президент страны. Особенно драматичными были события в Кении. Здесь развернулось движение мау-мау, - один из самых острых случаев национально-освободительной борьбы. В 1954 году боевики мау-мау закопали живым отца Агнесы Хофмейер, вместе с собаками и козами, на склоне горы Кении: он был избран жертвой, потому что все его знали как хорошего человека (для обряда нужно было именно это). Агнеса неделями боролась с ненавистью, с желанием мести черным. Она сомневалась в существовании Бога. "В какой-то момент, - как она рассказывает, - в смятении всех одолевших меня чувств пришла одна ясная мысль: "Я не должна испытывать ни горечи, ни ненависти, но бороться еще больше, чем прежде, чтобы преодолеть в своей душе различие между черными и белыми". Ночь за ночью проходили, наполненные рыданиями, и все яснее становилась мысль, что мы, белые, делали в Кении, и что боевики мау-мау рассказывали нам об обращении с ними белых, толкавшем на восстание... Возможно, что основной ответ на вопрос: "кому я могу это простить?" - состоял в том, чтобы задуматься над другим вопросом: насколько велико должно быть мое прощение?" В последующие месяцы, после ряда примирительных встреч, сотни бывших мау-мау отказались от своей клятвы и провели очищающую церемонию. Некоторые из них прибыли в Ко и работали вместе с Агнесой и ее мужем Бремером Хофмейером над тем, как показать, что мирные перемены возможны, даже после такого ужаса. Однажды вечером, много лет спустя, чета Хофмейров обедала в Ко вместе с одним из бывших лидеров мау-мау Стенли Кинга. Тот повернулся к Агнесе и сказал: "Есть одна вещь, о которой я никогда вам не говорил. Я был одним из членов комитета мау-мау, который решил, что ваш отец должен стать жертвой и планировал его гибель". Агнеса была ошеломлена, но затем все вместе начали подробно обсуждать то, что произошло. Наконец, она сказала: "Слава Богу, что мы узнали тайну прощения, иначе мы никогда не смогли бы сидеть тут". Это действительно тайна, тайна полной открытости перед Богом и его заповедями. Корни этой тайны уходят очень глубоко в сердце. Недостаточно побывать в Ко, чтобы случилось чудо. Таинственна даже более простая история, случившаяся в Южной Родезии, когда лидеры двух вооруженных группировок вдруг поверили друг другу и заключили честное соглашение. Но атмосфера, царившая (и царящая) в Ко, толкает к поискам подобных соглашений, и иногда они удаются. В Ко исчезает потребность в защите. Это хорошо выразил Петер Петерсен, молодой немец, рассказ которого о встрече с Ирен Лор мы уже приводили. Рассказ этот имеет предисловие, которое хочется привести именно здесь: оно относится не только к немцам: "Мы были непревзойденными мастерами самозащиты, но тут двери оказались открыты перед нами". Мы все стали мастерами самозащиты и не замечаем этого, пока не случится катастрофа. Альбер Камю описал такую катастрофу в романе "Посторонний". Герой книги боится араба, идущего навстречу, и стреляет первым. Так начинались многие войны. Ближний отгорожен от нас невидимой стеной, и ничего хорошего мы из-за этой стены не ждем. Синоним "постороннего" (термин Камю) - "другой" (термин Сартра). "Другой, - говорил Сартр, - отнимает у меня мое пространство. Существование другого - недопустимый скандал". Скандал надо прекратить, уничтожить другого или, по крайней мере, отгородиться от него холодной вежливостью. Наша цивилизация разгорожена на клетки, в каждой из которых - одинокий арестант. Даже в семье эти клетки, эти стены не исчезают. Существо за стеной мыслится как предмет. Если он нужен, его используют; если не нужен - выбрасывают. Персонаж рассказа Кафки превратился в насекомое, насекомое было подхвачено совком и выброшено за дверь. Все это названо "отчуждением", "заброшенностью" и другими словами. Но не всем ясно, что отчуждение является самозащитой и привычки самозащиты отгораживают не только людей - друг от друга, но и всю нашу цивилизацию – от Бога. Что даже там, где, казалось бы, раскрываются двери, ведущие к всецелому и вечному, оказываются новые стенки, стенки вероисповеданий и возникают проблемы защиты СВОЕЙ веры, вроде тех, о которых говорит Габриэль Марсель в письме друзьям. Только тот, кто перестает думать о самозащите, открыт Богу. Я нашел эту мысль у двух очень разных людей: у Джидду Кришнамурти, выбранного когда-то теософами в мессии и отказавшегося от этой роли, и у митрополита Антония Блума. Когда я пишу или выступаю, я пытаюсь снять все защитные механизмы. В чем-то это совпадает с поведением, которое Габриэль Марсель увидел в Ко и назвал интерсубъективным. У поэта "интерсубъективность", то есть почти неприличная откровенность, связаны с процессом творчества, каким бы то ни было творчество. Для сравнения приведу цитату из эссе Иосифа Бродского (речь на открытии книжной ярмарки в Турине. Оп §пег" апё геазоп >1.У. 1995.Русский перевод в журнале "Знамя" 1996, № 4): "У них нет иллюзий относительно объективности взглядов, которые они исповедуют; напротив, они настаивают на своей непростительной субъективности прямо с порога. Однако они действуют таким образом не с целью защитить себя от возможных нападок: как правило, они полностью сознают уязвимость, присущую их взглядам и позициям, которые они отстаивают. Тем не менее - придерживаясь воззрений, до некоторой степени противоположных дарвиновским - они считают уязвимость главной чертой живой материи. (Я бы сказал: живого духа. - Г.П.) Это, я должен добавить, не столько связано с мазохистскими тенденциями, сколько с их инстинктивным, отнюдь не заемным пониманием, что крайняя субъективность, предвзятость и, в сущности, идиосинкразия суть то, что помогает искусству избежать клише. А сопротивление клише и есть то, что отличает искусство от жизни." Я хотел бы кое на что возразить, но оставляю свои возражения невысказанными. Достаточно подчеркнуть то, с чем я согласен: что без незащищенности, без уязвимости не родится ничего подлинного. Каким бы ни был дух, зачатие от духа происходит в уязвимой плоти. Для этого я должен быть открыт голосу из глубины, что бы он ни говорил, хотя бы ересь (потом обдумаю, как пройти от этой ереси к догме), и сколько собак мне навешают на шею за мою откровенность. Мне кажется, такая открытость - общая черта не только поэзии, но и проповеди, и философии, которую называют экзистенциальной, т.е. анализа собственного духовного опыта (например, философии Габриэля Марселя или Мартина Бубера, о котором я еще буду говорить). Разумеется, открытость еще не все. Есть и другая проблема: ускользание правды, слишком многомерной для человеческого языка, проблема взламывания логики и опасности игры парадоксами в стиле Оскара Уальда; хотя уйти от парадоксов, от антиномий все-таки некуда, и Евангелие полно антиномий, и в сущности ни о чем "экзистенциальном" без антиномий слова не скажешь. Ты думаешь правда проста? Попробуй скажи И вдруг онемеют уста. Тоскуя по лжи Какая во лжи простота Как с нею легко А правда совсем не проста. Она далеко... Ее неподатливый нрав Пойми, улови Попробуй хоть раз, не солгав, Сказать о любви... (М. Петровых) Первый шаг к правде - это все-таки открытость. И вот эта открытость почти всюду требует мужества. А в Ко не нужно никакого усилия, чтобы открыться. Приехав, я почувствовал, что атмосфера доверия, как в нашей маленькой квартире, когда мы с женой беседовали с Лейфом Ховельсеном и Брайеном Хемлином, здесь царит во всем, - в коридоре, на кухне, - и исчезает страх открытости; можно совсем не думать о самозащите; можно быть немцем 1946 года и не прятаться от презрения и ненависти; можно быть евреем, русским, негром без страха и комплекса неполноценности, толкающего закрываться, ускользать от близкого общения. Мне хочется описать это в терминах одной из книг Мартина Бубера - "Я и Ты". "Ты" там с большой буквы. Это поэтическое "Ты"; оно приходит на язык в молитве и в любви. Бубер отделяет отношение Я - Ты от отношения Я - Оно. Обычное деление на субъективное и объективное смешивает "Ты" и "Оно" в объекте, приравнивает отношение к любимому, ради которого я живу, с отношением к предмету, к вещи. Это разрушает, омертвляет хрупкий живой мир любви и молитвы. Чем больше прогрессирует научно-техническое мышление и разрастается реальность, созданная и управляемая по техническим правилам, тем больше отношение "Я -Оно" теснит отношение "Я - Ты" и в конце концов совершенно пожирает его. Но тогда жизнь, полная удобств, теряет смысл, теряет свой нравственный стержень. Возникает, с одной стороны, апатия, с другой - энергия чудовищных, неслыханных ранее преступлений. Например, научный статистический метод обосновывает репрессии против целых классов, наций, рас, игнорируя личность, ее права, ее виновность или невиновность. 06 этом писал Василий Гроссман в его романе "Жизнь и судьба". Основная идея книги "Я и Ты" родилась в духовном опыте. Бубер, еще молодой человек, шел домой после беседы с почтенным пастором, безоговорочно верившим в пророчество Даниила. И вдруг в уме Бубера пронеслось: "Бог, который внушил Даниилу его пророчество, - не мой Бог и не Бог вообще; Бог, к которому Даниил взывал, тоскуя, в своих молитвах - мой Бог и подлинный Бог". За этой мыслью почти сразу пришла другая: если Бог - это тот, о котором можно думать и говорить в третьем лице, то он не верит в Бога, а верит в Того, которому говорит Ты, который открывается в молитве. Это кажется парадоксальным, но очень близко к словам Бухмана: "Отдайтесь Богу, и вы поверите в Него". Бог - это реальность, раскрывающаяся в сердце, в молитвенном порыве, и гаснущая в рассуждениях. Бог реален в кощунствах Иова, не понимающего, почему Бог предал его в руки Сатане, и становится пустой абстракцией в благочестивых рассуждениях друзей Иова. Чем дальше движется история, чем больше книг написано богословами, тем громче говорят друзья Иова, тем сильнее привычка мыслить Бога и мыслить любовь в третьем лице и тем меньше подлинности Бога и подлинности любви. Из этого не следует, что богословие можно запретить. Разросшийся интеллект требует пищи, и он ее получает в богословских теориях. Но суть веры никогда не может быть систематически изложена. Одна из особенностей книги "Я и Ты" - ее свобода от каких бы то ни было примет вероисповедания. Запрет говорить о Боге в третьем лице снимает все вопросы догматики и все догматические споры. Это не значит, что Бубер, автор книги, перестал быть исповедником и апологетом иудаизма. Больше того. В книгах, написанных позже, под влиянием горького опыта 30-х и 40-х годов, он ведет страстную полемику против искажения облика веры, которую исповедует. Но с высшей точки зрения, с точки зрения диалога, как он его понимает, различия между откровениями Моисея, Иисуса, Мохаммеда второстепенны. Важны не слова, в которых отлилось откровение, а Дух, принесший их. Именно этот дух я встретил в Горном доме. Бубер в Ко не приезжал. Когда решался вопрос о восстановлении Европы, его захватывал другой вопрос: быть или не быть Израилю и каким ему быть (Бубер мечтал о мирной федерации еврейских и арабских общин). Но одним из мыслителей, горячо принявших "Я и Ты", был Габриэль Марсель. Он сразу признал, что Бубер дал классическое выражение их общим идеям, что разрастание мира Я - Оно невозможно остановить, но можно его уравновесить, удержать в каких-то рамках, сохраняя хрупкий мир Я - Ты. Впоследствии Марсель нашел терминологию, более свойственную духу аналитических языков, французского и английского. Я - Ты перекликается с "быть", Я - Оно - с "иметь". Эти глаголы потому и стали вспомогательными, что воплотили два универсальных отношения к миру: захвата, приобретения, обладания частным (иметь) и включения в Целое, осознание связи с Целым, осознания себя как образа и подобия Бога (которого Библия так и зовет: сущий). Находку Марселя использовал и Эрих Фромм. Иметь и быть стало расхожим противопоставлением. Но для тех, кому не чужд дух немецкого языка, с его сложными составными словами философской мысли, буберовское "отношение Я - Ты" сохраняет поэтическое очарование. Оба термина, Марселя и Бубера, дополняют друг друга. Обладание, господство в мире Я - Оно достигается теми, кто хорошо защищен и готов ударить противника, конкурента. Бытие, теплота открытости Я и Ты объемлют тех, кто готов к трепетному мужеству незащищенности. Человек как биологическая и социальная машина стремится к обладанию, как образ и подобие Бога - к бытию. Древние понимали образ и подобие буквально, физически наглядно. Даже в незримом Боге Ветхого завета угадывается человеческий лик. А в Христе этот лик догматически утвержден как ипостась, единосущная и равночастная Отцу. На этих подобиях основано великое искусство. Я понимаю образ Божий иначе, вне физической формы, - как бесконечную открытость страданию твари и бесконечную творческую волю к прекрасному и доброму миру. Эта открытость и эта воля были во Фрэнке Бухмане, поселились в Ко и живут там до сих пор. Поэтому неслучайно к Моральному Перевооружению примкнул философ интерсубъективности Габриэль Марсель; не случайно и мое присутствие. Главное в Горном доме - переход от интимной открытости двух любящих, замкнутой семьи, маленького кружка к открытости нескольких сот и тысяч человек, собравшихся из разных стран. А слова, ставшие знаками Морального Перевооружения, - только сигнальные фонарики, показывающие фарватер движения. Эти слова сложились в определенное время, носят на себе его отпечаток и могут быть заменены другими словами, или, по крайней мере, требуют уточнения. Название - "Моральное Перевооружение" - связано с политической хроникой, ушедшей в прошлое. В 30-е годы проходили бесплодные конференции по разоружению. Фрэнк Бухман, участник конференции (он был экспертом английской делегации) понимал невозможность договориться без нравственного сдвига, отсюда идея морального перевооружения. Советская пресса подняла его на смех. Перевооружение было спутано с разоружением, а затем "моральное разоружение" было сокращено в "мор-разор". Я читал об этом в газетах и смеялся над "мор-разором" вместе с другими молодыми людьми. "Общество по моральному перевооружению" - стилистическое продолжение формул 30-х годов. Хотелось бы найти другое название, без военных ассоциаций. Ничего похожего на вооруженную и перевооруженную армию (хотя бы вроде Армии спасения) в Обществе нет. Этим оно и хорошо. Прошлым отдает и попытка объяснить тоталитаризм материалистической философии. Эта мысль возникла тогда, когда единственным тоталитарным обществом было коммунистическое. Но Гитлер материалистом не был. Приносить жертвы сатане - религиозный акт. С материализмом (в философском смысле слова) он ничего общего не имеет. Можно предположить, что Бухман говорил о материализме в обыденном смысле слова, о господстве материальных стимулов поведения. Однако даже в этом трудно упрекнуть аятоллу Хомейни. Он был фанатиком одной из великих мировых религий. Его последователи, шедшие на верную смерть под пулями Шах-ин-шаха, исходили не из материальных стимулов. Их манил мусульманский рай. Материальные стимулы поведения господствуют на бирже, на рынке. А движения кошмарных упростителей по-своему духовны. И сатана, дыхание которого чувствуется в них, - тоже не материя. Философский материализм - не причина, а следствие разрушения веры. Развитие расшатывает символы, в которых выражено сознание духовно целого, расшатывает добрые нравственные привычки. Возникает потребность восстановить потерянную цельность. И вот тут величайшую смуту вносят движения, стремящиеся оказать скорую помощь и остановить развал, возродить Золотой век. Мировое зло XX века - не безверие, а вера, фанатическая вера в ложных кумиров. Коммунизм, фашизм, нацизм, мусульманский интегризм исходят из веры, что насилием можно создать гармонию и справедливость. При этом Гитлер был мистик и романтик, Хомейни (напомню еще раз) - мусульманин. У нас в России есть попытка создать клерикальный фашизм. И Георгий Петрович Федотов, заставший первые шаги фашизма в эмиграции, писал: "Мы не спрашиваем, какой вы веры, но какого вы духа". Ни одно движение не может оставаться с объяснениями мира, сложившимися полвека тому назад. Мир слишком быстро меняется. Возникает нечто совершенно новое. Выход из познанного кризиса приводит к другому кризису, еще более глубокому и всеобъемлющему, еще более трудному для понимания. Маркс ошибался, сводя все кризисные явления к экономике, так же как ошибался Фрейд, сводя все силы подсознания к либидо (или к игре Эроса и Танатоса). Однако зависимость человека от подсознания - реальная проблема и реальное проклятие истории - то, что сами средства, употребленные для выхода из социального кризиса, ведут к новому кризису, в какой-то совершенно неожиданной области (это еще коварнее, чем то, о чем писал Маркс, ограниченный своим экономическим монизмом). Перед лицом взрывного роста населения, порочного круга слаборазвитости, терроризма, экологического кризиса, спида, озоновой дыры и т.п. неожиданностей можно только удивляться благодушию некоторых теоретиков - в том числе некоторых сторонников Морального Перевооружения, -для которых западная цивилизация - идеальное завершение истории, примерно как для Гегеля прусская монархия и для Маркса -его воображаемая ассоциация, в которой свободное развитие всех станет условием свободного развития каждого. Попытка обрисовать Бухмана как завершение Нового времени приводят к бесконфликтному образу Нового времени, с Возрождением и Реформацией, поставленных рядом, как близнецы. На самом деле, Возрождение древности несло в себе возврат к язычеству, отпадение от Бога Авраама, Исаака и Иакова. Реформация (и контрреформация) - своего рода Антивозрождение, протест против него, такая же реакция, как романтизм - на просвещение, символизм - на позитивизм XIX века. Развитие идет зигзагами. Каждый крупный шаг в сторону всемогущего рацио вызывал попытки восстановить интуитивно-целостное и возродить веру (Кальдерон и Палестрина; немецкие романтики; Райнер-Мария Рильке). Однако в целом Новое время двигалось к тому, что Ницше назвал смертью Бога. Кьеркегор чувствовал себя одиночкой в мнимо христианской цивилизации. Традиция, к которой примкнул Бухман, - только противотечение к основному потоку. Но стоило бы рассмотреть другие противотечения, выступавшие в форме "борьбы с Западом" в культурах, втянутых в процесс вестернизации. Это русская литература (Достоевский, Толстой) и русская философия; это ряд мыслителей Индии; это М. Бубер, Халил Джибран, Д.Т. Судзуки. Одна из задач философии морального перевооружения -диалог с ними, воссоединение западной духовности с традицией "борьбы с Западом". Очень важно осознать, что задача XXI века - не столько завершение Нового времени, сколько переход к "Посленовому", в чем-то противостоящему "Новому", как "Новое" противостояло Средним векам. И времени для этого у нас не так уж много. Каким может быть место Морального Перевооружения в этом процессе? Любая практически разрешимая проблема неизбежно выводит за рамки встреч в Ко, требует специальных структур, традиционных или вновь созданных. Так создавалась новая Европа после второй мировой войны. Так может происходить реформа телевидения, по плану Поппера или как-нибудь иначе. Задача встреч в Ко - сохранять духовную среду, в которой замирают силы вражды, где нет самой потребности защищать свои границы. Но для этого Моральное Перевооружение должно остаться движением, а не структурой, системой и Ко - местом встречи поверх систем, местом диалога без заранее установленных границ и без цели достичь таких границ, диалога с открытым сердцем к духу, веющем всюду. * * * В одной из бесед Кришнамурти есть замечательная притча о человеке, нашедшем кусок истины. Дьявол огорчился, но потом сказал: ничего, он попытается привести истину в систему, и тогда я снова возьму свое. В Евангелии нет системы. Нет системы и в Коране, в гимнах Вед. Полнота истины приходит в молчании. "Я пишу, - свидетельствует св. Силуан, - потому что со мной благодать; но если бы благодать была большей, я не смог бы писать". Слова приходят, когда волна благодати уже падает вниз. Поэтому сказано в китайской книге о Пути и Доблести: "Знающие не говорят, говорящие не знают". Ибо (я снова возвращаюсь к Силуану) "То, что написано Святым Духом, можно прочесть только Святым Духом". Без благодатного дыхания целого ум воспринимает только отдельные принципы, из которых может быть построена система. А суть Главной книги - другое: толчок к полноте молчания, из которой родится сегодняшний ответ на сегодняшний вызов. Слово, которое у Бога - сам Христос, полнота его духа, замкнутая в круг, а не те или иные притчи. Слова языка довлеют обстановке, обстоятельствам разговора, и противоречат другим словам, в других разговорах. Как только возникает забота о логической последовательности, о системе, дух истины слабеет, и в больших системах совершенно сходит на нет. Гегель был прав, заметив, что отвлеченной истины нет, истина всегда конкретна, но это суждение - приговор всем системам. Система - нечто вроде инструкции, дающей твердое знание, как понимать вещи и что с ними делать. Она оправдана в мире вещей и понятий, вылепленных по образу вещей, но целостная истина - не вещь и не понятие. Это дух. Чем больше разрастается вещная реальность, - а сегодня она сложилась в техногенный мир, заслонивший свет солнца, - тем больше твердых и ясных инструкций и тем теснее духу. Современная западная цивилизация - это цивилизация духовной тесноты. Ученость давно разучилась читать Главные книги. Задача творческого меньшинства - заново этому научиться, возродить культуру духовной нищеты, культуру безмолвия, в которой всплывает главное. Св. Силуан этой культурой овладел при очень скромном общем образовании. Апостол Павел различал "мудрость по плоти" и духовную мудрость. Но нельзя сказать, что образование всегда мешает. Смотря какое образование, как оно построено. Томас Мертон был очень образованный человек, но он смотрит СКВОЗЬ факты и умеет отовсюду возвратиться к главному, к духовной цельности. К сожалению, развитие Европы, начиная с 13-14-15 вв., дробит целостность духовного мира, и каждое его восстановление - скорее прорыв, противотечение духа, чем изменение фарватера истории. Один из таких прорывов - действие из тишины, начатое Бухманом. Моральное Перевооружение сперва было чисто западным фактом. Но практически оно очень скоро стало мировым, захватило Азию и Африку. Остается задача выйти духовно за рамки Европы, найти опору для диалога в великих цивилизациях других регионов, увидеть в них не только отсталость в развитии, но и некоторые преимущества, которые Европа потеряла. Истоки Европы - в Средиземноморье. Здесь очень рано сложился упор на различия, более сильный, чем чувство единства. Возможно, так получилось из-за пестроты этнического состава Средиземноморья, со множеством культур, теснившихся на сравнительно небольшом пространстве. Великие цивилизации Индии и Китая росли из одного корня, а Средиземноморье - перекресток, место встречи. Так или иначе, здесь господствует логика крутых, безапелляционных различий. Индийская логика допускает ответ: это и есть, и не есть; это ни есть, ни не есть. В Средиземноморье так не рассуждали. Задолго до Аристотеля люди исходили из его закона исключенного третьего и сделали жесткий выбор: или монотеизм, или политеизм; третьего не дано. Хотя культуры Индии и Китая преспокойно шли третьим путем. Они сохранили нечто от архаических культур, которые можно назвать хороводными. Хоровод - одно из первичных явлений культуры, из первых попыток создать образ космоса, замкнуть бездну непостижимого в круг. Каждый участник обрядового хоровода верен себе и своей маске (символу одного из духов), но кружась, он становится нераздельной частью целого, и каждый облик становится его обликом, его ипостасью, - если выразить это в терминах богословия, возникшего гораздо позже. Отношения лиц в рублевской Троице невозможно пережить, не возвращаясь до некоторой степени от утонченной византийской символики к неграм в обрядовом танце. "Негр думает, танцуя", - сказал Л.С. Сенгор, создатель теории негритюда. Нет еще требований логики, отделившей почитание единого Бога от веры в богов стихий. Целостность хоровода - образ незримого единства, когда "все во мне и я во„всем" {Тютчев), и на миг нет разницы между человеком и Богом, и на миг нет разницы между уровнями духовности (эта иерархия потом рождается заново изнутри и становится личным опытом). Многие мистические секты возвращаются к "медитации ногами". Великий суфийский поэт Джелаледдин Руми основал орден пляшущих дервишей, хасиды танцуют на своих молитвенных собраниях. Хасидская радость в Боге захватила евреев, уцелевших после страшных погромов 17-18 вв., преодолела страх и дала возможность жить и радоваться жизни. Танцуют на своих радениях многие религиозные секты. Но основная линия культуры - овнутрение хоровода, продолжение хороводного ритма в трагедии и других искусствах, выделившихся из хороводного единства, в чтении стихов по кругу, в платоновском диалоге, наконец - в диалоге, как его понимает Мартин Бубер и как я его понимаю. Христианское "веселие духа" кружится без видимого движения, без звука, - как без звука совершается "умная молитва". Мейстер Экхарт созерцал Троицу как незримую "игру": "Игра идет в природе Отца, зрелище и зрители суть одно". Это именно отношения лиц в обрядовом хороводе. В такой игре страдания личности, связанной с комком обреченной плоти, тонет во вселенской радости, как судьба Иова в ответе Бога. Войдя в хоровод, страдающий не отождествляет себя больше со своим страданием, он сливается с Целым, где совпадают все противоположности, как Восток и Запад на полюсе, он отдается скорбной радости и радостной скорби. Такое овнутренное круговое действо и есть рублевская Троица, хоровод смерти и воскресения, скорбное веселие духа. Хороводные культуры Африки и Океании напоминают выъ соким цивилизациям о том, что те потеряли и что современная наука назвала "снятием оппозиций". Сближение латинской логики с негрским хороводом (о чем говорил Сенгор) нужно не только неграм. Сейчас идет процесс сближения (и ломки) культур, втиснутых в общее пространство информации. Сближаются и вселенские культуры с локальными, и вселенские друг с другом. Христианский мир, миры ислама, Индии и Дальнего Востока опираются на разные откровения. Но каждое откровение - только перевод с Божеского на человеческий. Божеский оригинал - по ту сторону человеческих различий положительного и отрицательного богословия, Бога Авраама, Исаака и Иакова, вочеловечившегося в Иисусе Христе, и Великой Пустоты, вокруг которой кружит Бенаресская проповедь Будды: "Есть, о монахи, нечто неставшее, нерожденное, несотворенное..." Общение культур может пройти через нынешний хаос и стать хороводом, структурой, в которой явленные, положительные образы вращаются вокруг незримого центра. Примерно так - по словам даосов - вращается колесо, в центре которого - пустота, пустая втулка, надетая на ось. Можно уподобить ось "Духу, веющему, где хочет", пустоту - нашей готовности принять Дух по ту сторону всех форм и имен, формы же и имена - спицам в колесе. В движении они сливаются, смотрятся как ипостаси единой истины. Если мы, глядя на Троицу Рублева, созерцаем единого и незримого Бога в трех зримых равночестных ликах, то что мешает увидеть равночестность нескольких вероисповеданий? Бог един, но он есть Дух, и познать Его единство - значит признать каждое великое откровение только зримым отблеском незримого света. Участник хоровода не отбрасывает свою традиционную "маску", он остается ей верен, но своим становится ему весь хоровод. В каждой религиозной традиции есть возможность принять это и отвергнуть. В Евангелии написано: "Кто не со мной, тот против Меня" и "Кто не против Меня, тот со Мной". Что бы человек ни выбрал, взаимное проникновение культур все равно идет, от него нельзя спрятаться, практически приходится выбирать между хаосом беспорядочных культурных связей и осознанным движением к новой гармонии, к возрождению священного хоровода, возвышенный образ которого мы, люди русской культуры, можем увидеть в иконе Троицы. И я вижу впереди великий хоровод, связывающий то, что разделила логика, разделил закон исключенного третьего. Развитие разрывает духовно целое на предметы, на атомы или - как говорил Рассел - на атомарные факты. Разумеется, в одних национальных культурах больше, в других меньше, но такова общая тенденция. На этой почве (и только на ней) могла вырасти современная наука; но на ней же вырос современный духовный кризис. Исходный пункт Средиземноморско-европейского развития - примерно 3000 лет тому назад: греко-римский мир теряет чувство незримого верховного Бога; ум передает всю духовную власть зримым образам божественного; их можно изваять из мрамора, отлить из бронзы. А один народ отказался от зримой святыни во имя таинственно слышимой, единой, всемогущей и вездесущей. Немцы назвали гомеровский мир Аи§епки1Шг (культурой зримого), а библейский - ОЬгепки1шг (культурой слышимого). В слухе яснее проступает духовно целое, в зрении - отдельное и рациональное. Мы и сегодня можем это наблюдать, оценивая радио и телевидение. На телевидении чувственное находит неограниченный простор, а духовное загнано в угол. На радио для духовного несколько больше места. Таким образом, современность пародирует древность, заменив трагедии Эсхила, Софокла и Эврипида триллерами. Однако вернемся к древности. Можно предположить, что семитам (евреям и арабам) больше говорил слух, а грекам и римлянам - зрение. Но из этнических различий выросли две непримиримые тенденции (которые в Индии или в Китае уместились в рамках одной культуры). Одна воплотилась в пластике греческого искусства и философии, в отчетливости римского права. Духовной вершиной здесь стал платоновский диалог. На другом полюсе -пророки, бичующие вавилонскую блудницу, ряд монологов Бога, говорящего устами своих пророков, ряд заповедей, сброшенных прямо с неба. Вся дальнейшая духовная история Северного Средиземноморья (и побегов, пошедших от этого корня, вплоть до Австралии и Аргентины) может быть описана как спор Афин с Иерусалимом, потребности в зримом, доступном обладанию (хотя бы интеллектуальному обладанию информацией) и покорностью незримому духу. В исламе покорность победила и надолго остановила развитие; в Европе сохранялось неустойчивое равновесие - с кризисами, катастрофами и рождением нового посреди обломков. Основу этого равновесия заложил апостол язычников, св. Павел: "Бога не видел никогда и никто. Единородный Сын, сущий в недрах Отчих, Он явил". Христа видели толпы при его жизни, а мистики и после его смерти. Богословы, опираясь на Павла, доказали, что Сын едино-сущ Отцу и от века пребывал в недрах Отчих; Христос, согласно догматам церкви, вполне Бог и вполне человек. Незримое и бесконечное вместилось в зримый человеческий образ, и открылась дорога для подражания Богу как человеку и для изображения Бога в человеческом естестве. Только в такой форме христианство, с его еврейскими корнями, могло завоевать греков и римлян. В формуле Павла заложена возможность "Троицы" Рублева и Сикстинской мадонны Рафаэля, но заложена и возможность профанации Бога, сползания к языческой чувственности и протестов против этого, расколов и религиозных войн. Первым великим кризисом было византийское иконоборчество. Императоры исав-рийской династии совершенно справедливо увидели в иконах и статуях нарушение заповеди "не сотвори себе кумира". Но греки не могли обойтись без зримой святыни. Кончилось тем, что афинянка Ирина, выбранная в царицы за красоту, воспользовалась смертью мужа, ослепила сына-иконоборца, короновалась в мужском роде василевсом и приказала истребить тех, кто не хотел почитать икон. Погибло около 100000 человек. Православие причислило Ирину к лику святых. Вторым великим кризисом была Западная Реформация. Это (повторим еще раз) ни в коем случае не продолжение Ренес-.санса, это противотечение, уравновешивающее Ренессанс, это протест против его духа, против возрождения языческой страсти к (Чувственному обладанию и коррупции в святая святых - церкви. .Дело не только в торговле индульгенциями. Самый стиль церковной живописи и пластики мог оскорблять строгое религиозное чув-СТвр. Здесь снова сыграл свою роль этнический элемент. Реформация, победила в странах, где живопись никогда не была ведущим искусством. Она не захватила Италию и Испанию, а Германию и Францию расколола. Страсти, разгоревшиеся в религиозных войнах, уводили очень далеко от того, чем завершился исторический переворот, - от современности. Но в конце концов, возникло некое равновесие, временное и неустойчивое, основанное на совмещении противоположностей.
Сосредоточенность мысли на мире как предмете "ведет к технократическому развитию, все более гибельному для целостности человека и даже для его физического существования", - писал Габриэль Марсель, откликаясь на трактат "Я и Ты" (вышедший в 1923 году). Впоследствии эти идеи были многократно им развиты, в том числе в сборнике "Новая надежда для мира", который я цитировал. Созданное Бухманом движение было понято им как воплощение философии диалога. Что же такое диалог? Мое понимание диалога родилось во время разговора, содержание которого я забыл. Помню только, что был захвачен и никак не удавалось вставить свою реплику. Вдруг я почувствовал, что расхотелось говорить свое, захотел другого. Моя невысказанная реплика перестала проситься озвучить ее. Моим стало то, что еще не родилось, еще рождалось, нечто совершенно новое, плавающее над всеми репликами и не тождественное ни одной. Я стал охранять то, что рождалось, не давать диалогу застрять в частностях, заглохнуть - и иногда я вставлял несколько слов, чтобы вернуть на большую дорогу, а потом сейчас же замолкал. Я как бы оставил службу защиты и развития своих идей и стал служить чему-то туманному, "веющему всюду", не моему и ничьему. Потом мне приходило в голову, что возможно так понимал диалог Сократ, еще не отредактированный Платоном, живой Сократ, любивший сам ход диалога. Впрочем, это только предположение. А вот что я нашел у Бубера. Не определение, а нечто более подлинное: описание факта диалога. Той разновидности диалога, которой Бубер посвятил эссе "Диалог". Шел горячий спор. Бубер резко разошелся во мнениях со своим оппонентом. И вдруг - "Он встал, я также стоял, мы посмотрели в глаза друг другу- "Забыто", - сказал он, и мы братски обнялись в присутствии всех. Выяснение отношений между евреями и христианами превратилось в союз между христианином и евреем, и в этом превращении совершился диалог. Мнения исчезли, произошло во плоти фактическое." "Мне можно возразить, - продолжает Бубер. - Что там, где речь идет о существенных, миросозерцательных взглядах, разговор нельзя обрывать таким образом... Я отвечаю:... ни один из спорящих не должен отказываться от своих убеждений, но... они приходят к чему-то, называемому союзом, вступают в царство, где закон убеждений не имеет силы." Были и другие возражения: "Даже если это возможно в границах воззрений (философских, идеологических - Г.П.), в области вероисповеданий это неприменимо... Для того, кто готов умереть за свою веру, готов убить за нее, не может быть царства, где закон веры не имеет силы..." Бубер ответил "признанием": "Я не могу осуждать Лютера, отказавшегося в Марбурге поддержать Цвингли, а также Кальвина, виновного в смерти Сервета, ибо Лютер и Кальвин верят, что слово Божье настолько проникло в души людей, что они способны признать его однозначно и толкование его должно быть единственным. Я же в это не верю, для меня слово Божие подобно падающей звезде, о пламени которой будет свидетельствовать метеорит; вспышки я не увижу, я могу только говорить о свете, но не показать камень и сказать: вот он. Но различие в вере не следует считать только субъективным, оно основано не на том, что мы, живущие сегодня, недостаточно стойки в своей вере; это различие останется, как бы ни окрепла наша вера. Изменилась сама ситуация в мире в самом строгом смысле слова, точнее, изменилось отношение между Богом и человеком. И сущность этого изменения не может быть постигнута, если мыслить лишь о столь привычном нам затмении высшего света, о ночи нашего лишенного откровения существования. Это - ночь ожидания, не смутной надежды, а ожидания. Мы ждем Богоявления, и нам известно только место, где оно произойдет, и это место именуется общностью." "Подлинная вера, если мне дозволено так принять и услышать сказанное, начинается там, где исчезает руководство правилами, где само это желание исчезает. То, что происходит со мной, говорит мне что-то"... Каталог: sites -> default -> files -> media media -> Перечень награжденных знаками отличия media -> Центрального комитета коммунистической партии советского союза media -> Редупликация в лезгинских языках жүктеу/скачать 2.15 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|